Генотип
— Нет, это не мой сын! — сказал Волемир Пинтусевич. Он со строгим недоумением посмотрел на стоящего перед ним мальчика в сером костюме и продолжил, — Мы, Пинтусевичи, потомственные клоуны. А ты?
— Ты предвзято к нему относишься, — сказала жена. — Он — нормальный мальчик.
— Эльвира! — сказал Пинтусевич. — Ты просила поговорить с сыном. Я делаю это. Более того. Я воспитываю сына! Я разговариваю с ним как мужчина с мужчиной! Почему ты вмешиваешься?
Жена ушла на кухню варить ужин. А может и обдумывать ответ.
— Э-э-э… Ах да! Иван! — сказал Пинтусевич, — На кого ты похож?
— Люди говорят, на маму, — уныло ответил младший Пинтусевич.
— Вот именно! — сказал Волемир Мефодиевич, воровато оглянувшись. — О, как ты прав! Именно! Ты смотрел на себя в зеркало? Ну, какой из тебя клоун? С этим твоим маминым вечно постным выражением лица? Неужели весь род Пинтусевичей не оставил в твоей душе ничего? Твой прадед был клоуном, твой дед был клоуном, твой отец — клоун! Я тебя спрашиваю! Что ты молчишь?
— Оставил, — все также уныло сказал Иван.
— Что?! — спросил Волемир Мефодиевич, помолчав.
— След, — коротко ответил Иван.
— Какой след? О чем ты говоришь? Да одно то, как ты держишь эту чертову скрипку способно довести интеллигентного человека, — тут Волемир Мефодиевич непроизвольно приосанился, — До…
— Оргазма, — брякнул Пинтусевич-младший.
— Не смей мне дерзить! Ну почему, почему ты такой!
— Люди говорят, в семье должен быть хоть один нормальный.
— Кто говорит? Что за люди?!
— Бабушки.
— Какие еще, к дьяволу, бабушки! — Волемир Мефодьич иногда позволял себе крепкие выражения.
— Родные. Твоя и мамина мамы, — объяснил Иван.
То, что в мире существует хоть что-то, способное объединить свекровь и тещу, Волемира Мефодьевича изумило. Ему нарисовалась уже совершенно безумная картинка — его собственная мать и мать супруги хором поют песню. Почему-то «Somebody to love».
— Что, прямо вместе и говорят? — спросил он.
— Нет, по отдельности.
— А вот сходил бы на родительское собрание, — вернулась из кухни жена. — Раз уж решил заняться воспитанием Ивана.
— Я и так регулярно хожу на родительские собрания! — сказал Пинтусевич-старший, держась за сердце.
Жена пристально посмотрела на Пинтусевича-старшего.
— Да! — сказал Волемир Мефодиевич, — Регулярность, Эльвирочка, она ведь разная бывает!
— Раз в четыре года?
— Да! — драматично сказал Пинтусевич, — Олимпиады, например, проходят раз в четыре года! То есть регулярно!
— А раз в сто лет наступает новый век, — солидно сказал Иван Пинтусевич. Родители посмотрели на сына, сын исчез.
— Кстати, о регулярности, — сказала супруга.
— Лучше о сыне, — быстро сказал Пинтусевич.
— Прекрасно, — сказала Эльвира Васильевна, — Как раз кончается восьмой год учебы нашего сына. Так что пора! Завтра в семь.
И вышла из комнаты.
— Попил чаю, называется — горько сказал Волемир Мефодьевич и включил телевизор.
— А вас, Волемир Мефодьевич, я бы попросила остаться.
Учителя, сидевшие на первом ряду, внимательно смотрели на Пинтусевича, стоявшего у доски. Тому вспомнились школьные годы, и он немедленно принял позу несправедливо обиженного подростка: одна рука в кармане, подбородок — вверх, глаза — в пол, ботинки — не чищены, весь вид выражает готовность нахамить.
— Волемир Мефодьевич, — блистая очками, начала Нина Ивановна, — Я как классный руководитель Ивана обязана вам сказать.
Она сделала паузу, прижала обсыпанный мелом рукав к сердцу и продолжила.
— Мы все понимаем, у Ивана тяжелая наследственность, мы знаем, что его прадед и дед были клоунами.
Бамц! Щелкнуло в голове Волемира Мефодьевича.
— Мы знаем, что в молодости вы не раз сбегали из дома, не желая подвергать себя этим унизительным репетициям, Эльвира Васильевна нам про это много и подробно рассказывала.
Но! — Нина Ивановна задрала вверх указательный палец. Волемир Мефодьевич заворожено посмотрел на него, машинально отметив про себя, что на кончике пальца — чернильное пятнышко в форме звезды. Нина Ивановна с силой бросила руку вниз, грозно сверкнули очки, и Волемир Мефодьевич вздрогнул.
— Нам небезразлична судьба мальчика, и мы обязаны принять меры!
— А что собственно случилось? — осторожно спросил Пинтусевич-старший. Чувствовал он себя как канатоходец, идущий над ареной с голодными львами. Вспомнился семьдесят девятый год, Ташкент, жара, голые животы, Валентина Пискунова, каучук-блонд, он сам с биноклем в руке в кустах возле арыка.
— Ваш сын вопиюще несерьезен.
Учителя дружно кивнули, подтверждая сказанное. Бамц! Щелкнуло снова. А слова сами собой сложились в вопрос.
— Да вы что?
— На уроке химии он показывал пародию на директора школы!
— И что, похоже?
— Ну… в общем-то, да. Иван потом показал нам эту пародию в учительской … — учителя хихикнули, — по многочисленным просьбам педколлектива.
— А-а-а…
— Я выходила! — упреждая вопрос Пинтусевича-старшего, торопливо сказала химичка. — У меня заболел желудок. А но-шпу я забыла дома. А в медпункте как назло никого не было…
— Мы это уже слышали, — сказала Нина Ивановна. — А на физкультуре?
— Я не хожу на физкультуру, — оскорблено сказала химичка.
Педагоги посмотрели на неё. Она покраснела и пересела на второй ряд.
— А что на физкультуре? — деревянным голосом спросил Волемир Мефодьевич.
— Бежали три километра и ваш сын крикнул «Кто последний — тот козел». Все бы ничего, но физкультурник тоже побежал! В его-то возрасте!
Учителя снова хихикнули.
— И что?
— И все! Прибежал последним! А фамилия у него Сайгаков! Каково?
А что он играл на новогоднем концерте? Вы знаете, что он играл на новогоднем концерте?
— Что? — механически спросил Пинтусевич.
— Эминема! На скрипке! — гневно сказала Нина Ива